Когда боги спят - Страница 66

Да, что-то случилось в команде, неслучайно прокурор вдруг снова приблизился и проявил принципиальность, пройдоха Шишкин прибежал с информацией о старце, уже готовый служить, а комсомолец Коля Канторщик всегда держал нос по ветру. Это только он, Зубатый, самоустранился и ничего не знает…

А и знать не нужно — отрезанный ломоть! Уйти, как отцу, на ферму, разводить коней, жить на природе, например, в Соринской Пустыни…

Вспомнив о своей прародине, он ощутил теплое, приятное жжение в груди: наплевать на все и махнуть месяца на два. Заколоченные, бесхозные избы есть, подремонтировать печь, заготовить дров. В конце концов, десять лет не был в отпуске, если не считать весенних охот, когда уезжал на три-четыре дня, и то в майские праздники.

Но там мертвая зона, даже не позвонить будет, не узнать, что с Машей. Да ведь можно выехать туда, где есть связь…

Зубатый так увлекся мыслью уехать, что наутро непроизвольно стал собираться, вернее, присматривать, что взять из зимних вещей, однако примчался Хамзат, необычно возбужденный и веселый.

— Я сказал, мы будем на горе! Еще посмотрим сверху! Помнишь мои слова?

Зубатый перебирал в шкафу теплую одежду и молчал. Начальник охраны немного сбавил напор.

— Сегодня ко мне прибежал этот… плохой человек Межаев. Просит твою встречу с Крюковым организовать. Я должен убедить тебя, встреча необходима.

— Не убеждай, Хамзат Рамазанович. Встречаться не буду.

— Как не буду? Надо встречаться, говорить, надо на гору идти! Дорога есть! Крюков слабый, толкни пальцем — упадет. Я знаю, у меня человек есть, у него работает.

— Межаев, что ли?

— Зачем Межаев? Хороший человек есть! Верный! Сам туда посадил.

— Не твой ли верный человек организовал жалобу в Центризбирком?

— Почему мой? Не мой! Он сам не знал, откуда жалоба, кто стучал! Никто не знал! Друг друга проверяют, допрашивают.

— У них что там, раскол?

— Какой раскол? Жалоба пришла — объединились, все как один, стоят.

— А говоришь, Крюков слабый!

— Слабый. На людях крепкий, воля есть, а так слабый. Мать болеет, наказание, сказал, мне. Если человек так думает — пропал политик, пропал лидер. Начальник никогда не должен думать, как наказали, кто наказал, за что наказал. Для политика /Бога нет и греха нет. А греха нет, кто накажет?

— В таком случае, и я слабый, — признался Зубатый. — Все время только о наказании и думаю.

— Э-э! Ты плохо думаешь! Встречайся с Крюковым и говори.

— Нет, Хамзат, не о чем говорить. Надоело мне все это, ничего не хочу. Мне правую руку уже отсекли — левую бы уберечь.

— Какую руку? — опешил он.

— Старуха так сказала. Помнишь, на Серебряной улице? Вон она, на стенке висит. Та самая, которую ты так и не нашел.

Зубатый достал с антресолей два пустых рюкзака и распахнул дверцы шкафа.

— Просьба есть… Отвези собак на охотбазу. Не то я их совсем испорчу в квартире…

12

На сей раз он ехал один, испытывая удивительное, почти ребячье чувство свободы, легкости и каких-то увлекательных, приятных предощущений. Дорогу хорошо подморозило, и по обочинам, а то и по болотным кочкам и кустам, объезжая грязи и глубокие колеи, он пробился на берег Соры. И тут, у брода, перевел дух, еще не веря, что добрался, и Соринская Пустынь вот она, за рекой. Зубатый переобулся в бродни и с палкой в руках пошел промерять дно. Осенние дожди сделали свое дело, вода поднялась, и теперь было не переехать и не перебрести. А был вечер, едва село солнце, как начало стремительно темнеть, деревня и на сей раз казалась вымершей, и надежда перебраться на ту сторону медленно растаяла. Он не переживал, собрал сушняка, развел у воды костер и повесил походный котелок. Не успела закипеть вода, как на реке послышался плеск весел и потом забористая ругань:

— Никита? Мать твою! Я говорил, это мое место! А ну к такой-то матери отсюда!

В темноте даже лодки не было видно, лишь движение воды. И этот висящий в воздухе голос. Наконец, шаркнула галька под днищем, и в отблесках огня Зубатый увидел, как на берег выскочил мужик с острогой в руках. Увидев, что перед ним совершенно чужой человек, а еще и машина тут же, мгновенно унял ретивость и заговорил с легкостью:

— Думал, опять Никита! Молодой, так что ему около деревни рыбачить? Всю жизнь брод старикам оставляли! Ехал бы вон на Митинский перекат. Там налима-то, а щучья — прорва! Ленивый, гад, грести неохота, а ребятишек полный дом настрогал. Это ему не лень! Еще и Ванька сюда с вечера метил, да только кто первый занял, того и брод. Ванька моложе меня, пускай выше гребет.

Он был примерно отцовского возраста, и энергия брызгала из него, как вода из-под весла, причем беззлобная, веселая. Наконец-то старик спохватился, воткнул острогу черешком в берег, пригляделся.

— А я тебя уже видал, помню, — свел брови. — На кладбище, Дорку хороняли, верно?

— Верно, и я тебя заметил…

— Опять приехал?

— Опять.

— Правильно. Тогда давай лучить? Гляди, вон рыба на твой костер пришла.

Припай был разбит лодкой, и Зубатый разглядел в светлой воде неясные тени, напоминающие коряги, но дедок подкрался к береговой кромке, прицелился и ударил острогой.

— Во! Так надо рыбку ловить!

И вытащил килограммового налима. Сразу же заспешил, засуетился, набросал смолья в стальную корзину, свисающую с носа лодки, выхватил головню из костра, разжег огонь.

— Раз у тебя вода кипит, уху вари! — приказал, — А я прокачусь вдоль песка. Жалко, подморозило, забереги схватились…